Париж. Окуджава. Последние дни

[electrik]

Рассказывает друг поэта Анатолий Гладилин:
   
Когда Булат был молод и не знаменит, он приходил в мой дом на Большую Молчановку, и я его записывал на магнитофон. Мой дом! Хорошо звучит... На самом деле это была одна комната в коммунальной квартире, куда тем не менее каждый вечер набивалось много народу, так как ЦДЛ был совсем неподалеку. И каждый вечер я крутил гостям песни Окуджавы, а Булату говорил: "Записаться на мой магнитофон - это все равно, что напечататься в журнале "Юность". Журнал "Юность" тогда был жутко популярным...
     Потом прошло много-много лет, советским гражданам стало опасно встречаться с бывшими друзьями, политэмигрантами в Париже. Опасно не в том смысле, что под конвоем вернут в Москву и расстреляют, но за границу не выпустят - это уж точно. Знаю людей, впоследствии горланов перестройки, шагавших в первых рядах российской демократии, которые мужественно этой опасности избегали. У меня нет к ним никаких претензий. Жизнь есть жизнь. А вот Окуджава уже прямо с вокзала звонил Виктору Некрасову, Владимиру Максимову и мне. Говорил примерно следующее: "Толька, извини, что я сразу не позвонил. Поезд как полчаса пришел, но я не мог найти автомата". То есть ему важно было сразу показать и зафиксировать: он никого и ничего не боится.
     Потом опять изменились времена, и в мае 1997 года Булат позвонил мне из Германии и сказал, что они с Олей хотят приехать в Париж просто так, отдохнуть, побродить по городу. И не найду ли я ему гостиницу?
     - Пожалуйста, - ответил я. - Но ты же всегда останавливаешься у Федотова, на рю де ля Тур (Михаил Федотов тогда был послом России при ЮНЕСКО, а на улице де ля Тур - дом, где живут российские сотрудники ЮНЕСКО).
     - Да, мне там хорошо, - сказал Булат, - но не хочется лишний раз беспокоить Федотова, навязываться.
     - Вот это уж моя забота, - ответил я. - Я позвоню Федотову и в зависимости от интонации...
     Позвонил. Федотов среагировал мгновенно, и через неделю Булат уже звонил мне с улицы де ля Тур, что все прекрасно, ему все рады, и когда увидимся?
     Договорились, что встретимся у меня дома. Гости приехали, и Булат весьма критически осмотрел наш "французский" стол.
     - Не, - сказал он, показывая на вина. - Мне нужна водка, крепкая водка. - И объяснил, что он на сильных лекарствах и простужаться ему никак нельзя, а водка - она микробы убивает.
     Крепкая водка нашлась, и, может, потому что кроме привычной старой компании присутствовали еще несколько человек, Булат был особенно в ударе. И вспоминал какие-то смешные истории из нашего прошлого. Вот одна из них, по поводу страхов.
     - Да что меня героем выставлять? Боялся, как и все. Помнишь, как я приехал с большой делегацией советских поэтов? Симонов, Рождественский, Евтушенко, Высоцкий... Выступаем в огромном зале, зал битком, я знаю, что мои друзья-диссиденты присутствуют, но все на задних рядах, чтобы меня не компрометировать. А в первых рядах - советское посольство. И вдруг вижу во втором ряду Вику Некрасова! Я думаю: неужели я такая сволочь, что испугаюсь поздороваться с ним? Я спускаюсь со сцены и прямо на глазах всего посольства обнимаюсь с Викой. И что любопытно: потом мне никто из посольских слова не сказал, все сделали вид, что не заметили...
     Булат был у меня в субботу, а в понедельник позвонила секретарша Федотова и сказала, что выступление Окуджавы в представительстве ЮНЕСКО отменяется: Булат Шалвович заболел.
     Я честно рвался на улицу де ля Тур, но Булат был непреклонен: "У меня грипп, а у тебя внуки. Ты их еще заразишь. Обо мне заботятся, лечит меня посольский врач. Не беспокойся, все будет нормально".
     Увы, грипп перешел в воспаление легких, и Оля сообщила, что Булата отвезли сначала в один парижский госпиталь, затем в другой, а потом привезли в лучшую клинику Франции по легочным заболеваниям - военный госпиталь Перси. Оля безотлучно дежурила у постели Булата, туда поочередно приходили Маша Федотова, жена посла Фатима Салказанова, Саша Гинзбург, сын диссидента Алика Гинзбурга. Мне удалось навестить Булата лишь однажды, когда я ему доказал, что не еду специально, ради него, в Кламар - пригород Парижа, а просто рядом с госпиталем живет дочь Алла, а у меня "родительский день". Я погуляю с детьми (так я называю своих внуков), а затем зайду к нему.
     Модерное здание армейского госпиталя искрилось и сверкало на солнце. Я нашел Булата на втором этаже, в отдельной большой, светлой, чистой палате. Но человек лежавший на постели, к которой были подведены разные медицинские трубки и провода, очень мало был похож на того веселого гостя, который побывал у меня десять дней тому назад. Лишь постепенно, в ходе разговора Булат как-то оживился, глаза его заблестели. Я не буду воспроизводить диалог, никому не важно, что я ему отвечал, но вот то, о чем говорил Окуджава, думаю, интересно.
  - Ты знаешь, в годы войны я мечтал попасть в госпиталь, не для того, чтобы там отсидеться, переждать, - нет, мечтал попасть хотя бы на два дня, чтобы отоспаться. Какие были военные госпиталя, можешь себе представить... Очень жесткое лечение мне дают... Вот смотри, на войне мы же были все время по колено в воде, шинель рваная, дрожишь от холода как цуцик - и никакая холера не брала! На войне не простужались, а теперь - какой-то идиотский грипп, и пошло...

*  *  * 
 
  - Перестань, я давно не самый популярный человек в России, но я к этому отношусь очень спокойно. Помню, как-то, когда мы выступали на стадионе, я сказал Жене и Андрею: "Ребята, вы думаете, что вот эти десять тысяч, что пришли нас слушать, любят поэзию? Мы просто сейчас в моде, и от нас ждут какого-нибудь подтекста, чего-нибудь запрещенного. А истинных любителей, например, моей поэзии, всего-то человек пятьсот". Теперь мода ушла, а эти пятьсот остались...

*  *  *   

  - Мне не нравится, что наши ребята - ну, ты понимаешь, о ком я говорю, - начинают употреблять в своей поэзии матерные слова. Хотят не отстать от молодежи? Надеюсь, это пройдет...

  *  *  * 

  - Между прочим, вот этот критик, он работал тогда в толстом журнале, ну, помнишь, процветающий был тип в советское время, так вот, он написал такую кислую рецензию на мой "Упраздненный театр". И знаешь, в чем он меня упрекает? В том, что я с любовью пишу о своих родителях-коммунистах! А как я могу не любить отца и мать?..

  *  *  * 

  - Вот я в Комиссии по помилованию у Анатолия Приставкина. По двести дел разбираем на каждом заседании. У всех на слуху "русская мафия", "киллеры", "заказные убийства", "чеченцы", "лица грузинской национальности", "сексуальные маньяки". А я тихонько веду свою статистику. И по ней получается, что 96% убийц - из рабочих и крестьян, 97% - русских, и 99% убийств - по самой элементарной бытовой пьянке! Да фигу эту статистику кто-либо напечатает. А я спрашиваю: что, действительно гибнет наш народ, спивается? Ты видишь какой-нибудь выход?..
  Только один раз он меня попросил:
     - Ты не можешь у них узнать, почему мне не дают чаю?
     Я побежал к медсестрам, которые, собравшись в кружок, рассматривали журналы "от кутюр", и приготовился скандалить, но меня заверили, что для месье О-ку-джа-ва привозят на столике полный чайник утром и днем. А вот вечером чай не положен. Я вернулся в палату и передал наш разговор Булату. Булат грустно поник головой: "Врут". В дикой ярости я бросился опять к медсестрам, но они мне вежливо объяснили, как все происходит. На завтрак и на обед месье О-ку-джа-ва привозят столик с едой и чашкой, в которой лежит пакетик чая, а горячий чайник стоит рядом. Месье Окуджава должен сказать: "Налейте мне чаю". Однако он этого почему-то не говорит, и ему не наливают. Я в свою очередь объяснил, что месье Окуджава просто не знает, как это сказать по-французски. Меня заверили, что отныне ежедневно они сами будут наливать месье Окуджава чай.
     Вот такая мелочь, которая тем не менее отравляла Булату существование в прекрасной солнечной палате.
     Вести из госпиталя становились все тревожнее и тревожнее. 10 июня в 11 вечера нам позвонила Оля: "Я в панике. Булату очень плохо. Я не знаю, к кому обращаться. По-русски здесь никто не говорит". Мы сказали, что сейчас свяжемся с дочерью. Моя жена позвонила в комендатуру госпиталя и попросила, чтоб к месье Окуджава пропустили переводчицу. Срочная необходимость. В комендатуре заверили, что никаких препятствий не будет.
     Утром следующего дня мне по каким-то своим делам надо было оказаться в этом пригороде, и, опасаясь парижских пробок, я приехал туда очень рано. Приехал и подумал: "Раз у меня есть время, заеду к дочери". Выяснилось, что с вечера она домой не возвращалась. Я отвел детей в школу и пошел в госпиталь - не для того, чтоб нанести визит - в такую рань визиты не приняты, а просто узнать, что происходит. Дверь в палату была открыта. Я увидел, что Оля сидит у постели Булата, а сам Булат... Позвольте мне никому никогда не рассказывать, в каком состоянии я его увидел. В палате еще находилось пять человек в белых халатах. Дочь вышла ко мне и сказала, что у Булата сильное кровотечение, открылась язва, его переводят в реанимацию, а ее просят побыть там, пока он не заснет, ибо ему надо отдохнуть, второй такой ночи он не выдержит.
     Потом дочь Алла звонила в реанимацию, и ей отвечали, что разговаривают с ней, потому что она - переводчица месье Окуджава, а вообще на них обрушился шквал звонков - из посольства, торгпредства, министерства, из Москвы, им некогда разговаривать, около месье Окуджава дежурят четыре врача, делаем все возможное.
     12 июня к вечеру дочери позвонили из реанимации и попросили сообщить мадам Окуджава скорбную весть...

  Врачи научились делать очень многое. Иногда медицина творит чудеса. Но врачи не могут одного: отменить смерть...
     А теперь я позволю себе добавить несколько горьких слов.
     Песни Окуджавы были знаменем шестидесятников. Истинные шестидесятники - это опальные литераторы и художники, кинематографисты и ученые, это ближайшее окружение академика Сахарова, правозащитники и диссиденты. Они подвергались репрессиям, их вынуждали к эмиграции или загоняли в угол, они никогда к власти не рвались. Их ряды редели, однако если раньше можно было провести границу по принципу: кто продается, а кто - нет, то сейчас эта граница размыта. Многие талантливые люди, ошалев от так называемых рыночных отношений, ударились в чернуху и порнуху, обслуживают власть имущих и нуворишей, изображают из себя пророков, вещают чудовищные глупости, спускают штаны на потеху публике, кривляются по телевизору, и не уставая кричат: "Я гениальный, я знаменитый, меня поют, меня танцуют, я популярен во всех странах, принят в клубы, занесен в справочники..." Но пока был жив Окуджава, при одном только его появлении "гении и знаменитости" начинали заикаться, сбавляя тон, - все-таки и ежу было понятно, кто есть кто.
     Странное дело: человек тихонько в своем углу пощипывал струны гитары, сочинял исторический роман - и этого было достаточно, чтоб его коллеги не теряли остатки разума, совести и что там еще? К вопросу о роли личности в Истории и обществе...
     Со смертью Окуджавы кончилась эпоха.

[genaChicago]

Большое спасибо!
Повеяло душевным теплом.

[aleynue]

Вот так у меня сохранилось:
    25 июн 97
   
 Анатолий ГЛАДИЛИН
 Окуджава в Париже Хроника последних дней
       ЭТО беда всех интервью, которые даешь в спешке. Не успеваешь точно сформулировать мысль. У тех, кто берет интервью, кто печатает их потом в газете или пускает в эфир, тоже самые благие намерения: успеть втиснуть в номер, в программу. Естественно, твои фразы сокращаются, и получается двусмысленность, а иногда глупость. Если сам выглядишь дураком, хрен с этим, как-нибудь переживем. Если глупо выглядит человек, о котором рассказываешь, это уже обидно и недопустимо.
Когда умирает близкий, любимый человек, первая реакция - проклинать все и всех, включая небеса. Странно, если было бы по-другому. И люди, что слышат эти эмоциональные слова, из самых благих побуждений спешат их донести до читателя или зрителя. В результате все хотели, как лучше, а картина получилась смазанной, искаженной. И те, кто на чужом горе жаждет высунуться, заработать себе капитал (не бывает таких?), удовлетворенно потирают руки.
Вот почему я считаю своим долгом рассказать о последних днях Булата Окуджавы в Париже. Если это кого-то заинтересует.
В КОНЦЕ апреля мне позвонил Булат и сообщил, что в середине мая они с Олей собираются приехать в Париж, снимут гостиницу, будут просто отдыхать, гулять по городу. "Ты же всегда живешь на улице де ля Тур (дом российского представительства ЮНЕСКО. - А.Г.). Разве тебе там плохо?" - "Там хорошо, но не хочется беспокоить Федотова, ведь поездка неофициальная". Я сказал, что Федотову, российскому послу при ЮНЕСКО, я позвоню сам, и в зависимости от интонации...
Позвонил. Федотовы среагировали моментально, тут же связались с Окуджавой. И 16 мая Булат мне звонил уже от Федотовых, сказал, что его устроили прекрасно и как только у него будет время - увидимся. Короче, в субботу вечером 24 мая Булат и Оля оказались у нас дома, и Булат не потребовал водки, как было написано в одной газете - стол был накрыт, их ждали, - а объяснил, что ему нужна крепкая водка, ибо из-за гормонов, которые он принимал от астмы, у него понижен иммунитет и он боится подцепить какую-нибудь заразу или простуду. Вспомнили Галича: "Столичная" очень хороша от стронция..." Крепкая водка нашлась. За столом были благодарные слушатели, в частности корреспондент РИА "Новости" Виталий Дымарский с женой, и Булат им рассказывал, на какие хитрости мы пускались, чтоб в крутую брежневскую эпоху встречаться в Париже. Цитирую Окуджаву: "Выступление советских поэтов в большом зале на севере Парижа. Я смотрю со сцены. Зал переполнен. В первом ряду - советское посольство, а во втором замечаю Некрасова. Я думаю: черт с вами, ну не пустите меня никогда за границу, но не могу же я не подойти к Вике! Я спускаюсь со сцены, на глазах у всех мы обнимаемся с Викой. Ничего, пронесло..." Я подхватываю новеллу Булата: "На этот вечер Булат мне оставил билеты у дежурного своей гостиницы. В гостиницу я приехал рано, чтоб ни с кем из советских не столкнуться. Однако вижу: бродят по вестибюлю знакомые по московскому Дому литераторов рожи, причем не члены делегации, не те, кто выступает. Я даже их имен не знаю. Что они делают в Париже? Из какого ведомства? Я подхожу к стойке, спрашиваю конверт на свое имя и вдруг с ужасом замечаю, что по лестнице спускается Булат и направляется ко мне. Булат сдает ключи от номера, мы делаем вид, что незнакомы, но Булат шепчет: "Все в порядке? Нашли твои билеты?" Я говорю: "В порядке. Булат, брысь отсюда. Оглянись, ведь за тобой следят".
За столом взрыв смеха. А тогда нам было не до смеха. Для советского человека встреча с эмигрантом, тем более работающим на "вражеской радиостанции", считалась тяжким преступлением. Так вот, именно поэтому Окуджава, когда приезжал в Париж, непременно звонил друзьям-эмигрантам - Некрасову, Максимову, мне. И мы договаривались о месте и о времени встречи. И, разумеется, обязательно было застолье, такое же, как сейчас.
...Да, времена изменились. "Я теперь не пою песню о голубом шарике, - говорит Булат. - Нынче "шарик вернулся, а он голубой" - имеет другой смысл. И песенку про метро: "Те, кто идут, всегда должны держаться левой стороны" - с нынешними "левыми" я не хочу иметь ничего общего". Кстати, он вполне спокойно относился к тому, что его песни вышли из моды (мы бурно возражали!), и о нынешних звездах эстрады отзывался иронично, но доброжелательно. "Однажды на Дне поэзии в Лужниках, - вспоминал Булат, - я сказал Жене и Андрею: "Вы думаете, десятки тысяч, что заполнили стадион, - любители поэзии? Настоящих любителей - человек 500. Остальные пришли, ибо хотят услышать от вас то, что не могли прочесть в утренних газетах". И вот, мода схлынула, а 500 истинных любителей осталось. Они и читают мои стихи".
...У русских застолье серьезным не бывает. И как мы потом отмечали с Олей, это был последний веселый вечер в жизни Булата.
В ПОНЕДЕЛЬНИК позвонили от Федотова и сказали, что выступление Окуджавы, намеченное на среду, отменяется. Булат заболел. Далее общение проходило по телефону. "Булат, тебе что-нибудь привезти?" - "Не надо. Холодильник забит. Все есть. О нас заботятся". - "Дай я приеду на всякий случай". - "А я тебя не пущу. Мы с Олей в жутком гриппу. У тебя же внуки, вдруг ты и их заразишь".
В один из вечеров трубку взяла Оля: "У Булата воспаление легких. По совету врача мы отвезли его в парижский госпиталь, а оттуда его сразу направили в военный госпиталь в Кламаре, где лучшее пневмологическое отделение. Госпиталь мне понравился. Ему прописали усиленный курс лечения. У нас только кончилась медицинская страховка. Не говори Булату. Что делать?"
Денежными делами занимались российские учреждения в Париже. Основную сумму на госпиталь нашли через торгпредство. Мы предлагали свою помощь в качестве переводчиков. "Не надо, - отвечал Булат. - У меня каждый день сидит сын Алика Гинзбурга". Я сказал Булату, что навещу его 4 июня, в среду. Булат всполошился: "Зачем тебе тащиться в такую даль?" Я объяснил: "Моя дочь Алла живет в двух шагах от госпиталя. В среду наш "родительский день". Я погуляю с внуками, а потом приду". "Раз так, - согласился Булат, - тогда принеси мне последние "Московские новости".
Булат лежал в отдельной палате, на втором этаже. Все вокруг сверкало чистотой. Модерный госпиталь, где лечили новейшими препаратами. О чем еще мечтать? Вот только сам Булат... Меня поразило, как он резко сдал за эти 10 дней. "На фронте я так хотел попасть в госпиталь, ну на несколько дней, чтоб отоспаться, поесть, в окопах - по пояс в воде, и никакая холера не брала! А тут, видишь, глупый грипп..." - "Булат, это возраст. На фронте ты был несколько моложе". "Нет, - ответил Булат, - на войне напряжение, ты себя мобилизуешь, а гражданка расслабляет". И заговорил на литературные темы. Дескать, жалко, что наши друзья, хорошие прозаики, вдруг увлеклись сексуальными сценами, употребляют мат. Поветрие, пройдет. "Меня удивляет, что этот критик, он же процветал в советское время, пренебрежительно отозвался о моей книге "Упраздненный театр". Знаешь, в чем меня упрекает? Что я с любовью пишу о своих родителях-коммунистах. Но как я могу не любить отца и мать?!"
Я ответил, употребляя ненормативную лексику. Ох уж эти перестроечные павлики морозовы! "Булат, мои родители были тоже большевиками, я их тоже люблю. Они искренне верили". "Теперешние коммунисты - жулики, они ни во что не верят, - сказал Булат. - Ты не можешь узнать, почему мне не дают чаю? По утрам спрашивают: что вам принести, чай или кофе? Я понимаю. Я говорю: чай. Мне исправно приносят в чашке чайный пакетик, а воды не дают".
Пылая гневом, я побежал к медсестрам. Молоденькие "топ-модели" мне объяснили, что регулярно приносят "месье О-ку-джа-ва" термос с горячей водой.
- Булат, у тебя должен быть термос с горячей водой!
Булат грустно сникает: "Врут. Один раз мне поставили термос, он давно остыл".
Я опять бегу к медсестрам. Оказывается, в завтрак и обед Булату вместе с едой привозят на тележке термос с горячей водой. Месье Окуджава должен сказать: "Налейте мне воды" - но он этого не говорит, ему не наливают... Мелочи быта, связанные с языковым барьером, которые отравляют жизнь.
С чаем вопрос улажен, и Булат рассказывает о своей работе в комиссии Толи Приставкина по помилованию. Расстрельные дела. "Я веду для себя статистику. Опубликовать ее никто не решится. У всех на слуху мафия, чечены, абхазы, азербайджанцы. А у меня получается: 97 процентов убийц - русские, 98 процентов - из рабочих и крестьян, 99 процентов - по пьянке. Страна деградировала. Как ты думаешь, вылезет Россия из этой ямы? Ведь пришли в правительство новые люди. Говорят, Чубайс взяток не берет..."
Во время нашей беседы Булат как-то ожил, стал похож на себя прежнего. И если бы не его кашель, я вообще бы отогнал зловещие предчувствия. Нет, конечно, Булат выкарабкается, это просто пневмония дает такую слабость. Ведь перенес он тяжелейшую операцию на сердце в Лос-Анджелесе!
- Булат, - сказал я. - Скорее выздоравливай, и тогда пойдем к бабам.
На этой оптимистичной ноте распрощались.
УВЫ, вести из госпиталя приходили все тревожнее. "Жесткое лечение, - жаловалась Оля. - Сильные дозы. Булат мучается". В госпиталь Олю увозили и привозили Федотовы. В палате попеременно дежурили как переводчики Маша Федотова, Саша Гинзбург, Фатима Салказанова. Но, согласно распорядку, посторонние лица должны были уходить из госпиталя после восьми вечера. Лишь Оле разрешали ночевать в палате, она боялась оставить Булата одного.
В понедельник 9 июня в 11 вечера нам позвонила Оля. "Булату плохо. Я в панике. Не знаю, что делать". Мы сказали, что свяжемся с дочерью и Алла придет через десять минут. Договорились с комендатурой госпиталя, мол, для месье Окуджава срочно нужен переводчик, и там ответили, что Аллу пропустят.
Так совпало (подчеркиваю: совпало, а не какой-то мой героический поступок), что рано утром я оказался в этом районе и заехал к Алле. Алла домой не возвращалась. Я отвел детей в школу и пошел в госпиталь (не с визитом, в это время визиты не делают) просто узнать, что происходит. В палате было пятеро врачей. Они разговаривали с Аллой. Оля сидела около Булата. Булат... Позвольте мне обойтись без подробностей. Одно могу сказать: может, кто-то и видел людей в более тяжелом состоянии, я - нет.
Когда консилиум закончился, Алла мне сообщила, что у Булата открылась язва, началось кровотечение, он потерял много крови и его переводят в реанимацию. И врачи решили его "усыпить" на сутки, чтоб дать ему возможность отдохнуть. Алла была с Булатом в реанимации, но дальше ее помощь не потребовалась, Булат заснул. Потом она звонила в реанимацию, и ей отвечали: "Да, мы с вами говорим, потому что вы переводчица месье Окуджава, но вся информация у мадам Окуджава в представительстве ЮНЕСКО. Вообще у нас беспрерывно трезвонит телефон, звонят из российского посольства, из представительства ЮНЕСКО, из Москвы, звонил французский сенатор, звонили из министерства иностранных дел - отрывают от работы. Месье Окуджава занимаются четверо специалистов. Делаем все необходимое".
В четверг вечером 12 июня Алле позвонили из реанимации, чтоб она передала мадам Окуджава скорбную весть.
Не скрою, моя первая реакция была такая же, как у Оли. Неправильно лечили! Вот если бы они раньше... Вот если бы вместо того... Да наша бы русская медицина... А если бы Булат остался в Москве, то, конечно...
Как пела Вероника Долина: "Не пустили б поэта в Париж, он лежал бы на Новодевичьем".
Позже мне моя дочь рассказала... Извините, я не выдвигаю ее на передний план, я вынужден ссылаться на нее как на источник информации. Если кто-то и вел себя героически, так это Булат (молча терпел) и Оля. После четырех бессонных ночей она с трудом выползала в коридор, но к Булату подходила с ясной и доброй улыбкой. Так вот, позже мне Алла рассказала о своей беседе со старым французским доктором, абсолютно к госпиталю не причастным. Когда она ему обрисовала всю картину, еще во вторник вернувшись домой, тот развел руками:
- Безнадежно. Человек в таком возрасте и с таким "букетом" болезней из этой ситуации не вылезает. Врачи могут многое, иногда врачи делают чудеса. Врачи не могут одного: отменить смерть.
...Я ОПЯТЬ тороплюсь. Я пишу корявым языком газетного репортажа. Я должен закончить статью к договоренному с редакцией сроку. Я просто восстанавливаю хронику событий. Когда-нибудь я постараюсь написать о Булате так, как он этого заслуживает. Хотя, наверно, другие напишут лучше. Убежден, что вторую половину ХХ века в России назовут эпохой трех великих бардов: Окуджавы, Галича, Высоцкого. Приношу свои соболезнования нынешним гениям. А пока...
Пока земля еще вертится, пока еще ярок свет, Господи, дай же Ты каждому, чего у него нет... Господи, мой Боже, зеленоглазый мой...
Прикрываясь строчками Окуджавы (якобы продолжение речитатива), напрямую обращаюсь к Всевышнему: "Может быть, на остановке конечной скажем "спасибо" и этой судьбе. Думаю, что Булат может сказать Тебе "спасибо". Прекрасная была жизнь. Удивительная судьба. И прочее, и прочее. Но вот последняя ночь, когда он был еще в сознании, с понедельника на вторник... На эту ночь его нельзя было обрекать. Это (я зачеркиваю все слова, которые мне приходят в голову, кроме одного)... это - не по-божески".
  [size=0pt]Copyright © "LG", 1996. All rights reserved.
 WWW design: Mediacom information company
 Host: Relis of "Relcom" corp. [/size]