Андрей КрыловГлава из книгиМОИ ВОСПОМИНАНИЯ О МАСТЕРЕ,
или КАК Я СТАЛ АГЕНТОМ КГБ
МХАТОВСКАЯ ЭПОПЕЯСейчас не могу восстановить в подробностях, сколько времени мы уговаривали Окуджаву перезаписать все его песни в одной студии, с единой акустикой, — но инициатором этой затеи был руководитель клубной фонотеки Борис Лысенко, ныне, к прискорбию, уже покойный. Он, как и многие из нас, не был коллекционером, стремящимся непременно иметь всё у себя дома, — ему было важно чтобы дело было сделано, чтобы результат его сохранился. Потому, когда «процесс пошёл», он так ни разу и не появился в студии, — хотя бы даже для того, чтобы познакомиться с БШ. И даже переписать готовый материал себе не просил. Он только издалека обеспечивал нашу работу километровками клубной студийной плёнки.
В уговорах Окуджавы принимали участие и Игорь Каримов, и Аркадий Гербовицкий, тогдашние сопредседатели Московского клуба, а возможно, и другие, — действовали по принципу «вода камень точит». Мне по тем временам осуществление и этого грандиозного проекта тоже виделось маловероятным, и даже казалось преступным на такой громадный срок отрывать Творца от его основных дел. Однако я не мог отказать Борису и, хоть поначалу без особой надежды на результат, не настаивая, но при каждом удобном случае закидывал эту удочку. БШ долго дипломатично уходил от этого предложения.
Возможно, его особое расположение к Клубу, возникшее после празднования его шестидесятилетия, сыграло свою роль, а скорее всего, просто ситуация однажды совпала с его сформировавшимся в один воистину прекрасный момент желанием записать свои песни под две гитары... Так или иначе, но 6 октября 1984 года первая такая запись состоялась на студии МХАТа у чудного профессионала Александра Самовера, который к тому времени имел опыт записи звучащего собрания сочинений Евгения Бачурина. Записали мы в тот день пять песен.
Мне во всей этой эпопее, продлившейся с перерывами около двух с лишним лет, выпала роль организатора или, точнее, администратора (сейчас бы красиво сказали: исполнительного продюссера). После выяснения, когда у Самовера в расписании его основной работы есть окна, я предварительно договаривался с БШ о дне и за час до назначенного срока заезжал к нему домой. Оттуда мы на его машине ехали во МХАТ и в день записывали в среднем по пять-семь песен. Это в основном занимало два-три часа, а концом смены являлись слова Окуджавы: «Ну, пожалуй, на сегодня всё».
При одной из первых наших совместных поездок во МХАТ Булат Шалвович попросил меня взять из машины и донести до студии футляр с его гитарой. Не помню, объяснил ли он мне эту свою просьбу, но сейчас, после одного прочитанного в питерском журнале опуса, я особенно хорошо её понимаю. Сюжет публикации был прост до предела: автор «воспоминаний» на двух полосах сообщает один-единственный факт: как стоя на служебном входе Театра на Таганке однажды видел спускающегося с лестницы Высоцкого. Меня привлекло авторское уточнение: «без гитары». Видимо, и здесь зрительский стереотип: «Окуджава — так непременно с гитарой» сильно мешал Мастеру в жизни. В общем, с тех пор во время таких поездок я принял на себя и обязанность оруженосца.
Ещё я готовил своеобразные шпаргалки, потому что тексты некоторых своих старых песен БШ помнил плохо. Но даже и те поющиеся стихи, что были в его тогдашнем репертуаре, он предпочитал иметь перед собой на пюпитре. Такой метод работы принёс и неожиданную дополнительную пользу. Дело в том, что для этой цели я ксерокопировал страницы из соответствующего тома нашего одиннадцатитомника. Окуджава вынужден был таким образом ещё раз вычитать почти все песенные тексты — более внимательно из-за растянутости процесса во времени, — поправил опечатки и даже ошибки ещё почти в десятке произведений. В итоге сборник получился дважды авторизованным.
Надо ещё сказать, что желание Окуджавы записываться с аккомпаниатором меня поначалу удивило и, честно говоря, расстроило. Но хозяин — барин...
Через несколько месяцев я настолько привык к двухгитарному аккомпанементу, что когда БШ записал одну или две песни в сопровождении только гитариста я расстроился уже по этому поводу. Я и сейчас с удовольствием слушаю нашу фонограмму.
На первые записи мы пригласили Сергея Никитина, который не только исполнял в своих концертах песни Окуджавы, но и несколько раз (например, для телепередачи финского телевидения) аккомпанировал автору.
О лучшем партнёре Булат Шалвович не мог и мечтать, но он высоко ценил Сергея как композитора и чувствовал неудобство от использования его в таком «малоэффективном», что ли, качестве. Пробовали мы писать и с Михаилом Столяром, и с Александром Васиным, исполнителями песен Окуджавы, — но из этого ничего не вышло. Спас всю затею Михаил Виноградов, тогда ещё совсем молодой, но уже титулованный музыкант, который работал там же, во МХАТе. Привёл его попробоваться в марте 1985 года Самовер. И даже одну песню мы записали с тройным аккомпанементом: автора, Никитина и Виноградова. Миша, воспитанный на несколько иной — гитарной — классике, хоть и не знал песен Окуджавы, но мелодию схватывал на лету. Обычно песню записывали с одной репетиции: БШ показывал музыку, потом они проигрывали её вдвоём уже полностью и после этого сразу шла команда Самовера «Мотор!». Предварительно Булат Шалвович только иногда корректировал Мишин аккомпанемент, в основном прося убрать некоторые лишние мелодические «украшения».
Попутно скажу, что работа звукооператора (и звукорежиссёра!) вызывала у меня — человека с, мягко говоря, небогатым слухом, — восхищение. Он мог отважиться остановить Мастера посредине песни и сказать:
— Булат Шалвович, проверьте, пожалуйста, третью струну...
— Да-да, — отвечал Окуджава, — и подстраивал гитару.
Одновременно Самовер щадил исполнителя и не требовал из-за какой-нибудь ошибки перепевать песню заново — просил перепеть с определённого места, а потом склеивал песню из нескольких (а иногда и из полутора-двух десятков) кусков. То есть предпочитал экономить время Мастера за счёт увеличения объёма своей собственной работы. Потому больше двух-трёх дублей на одну песню не приходилось. Правда, один или два раза в следующую смену мы переписывали не получившуюся песню заново.
Нужно сказать, что природная деликатность Окуджавы иногда даже мешала. В какой-то момент, уже довольно поздно (через год или больше после начала работы?), он признался, что ему трудно петь в звукоизолированной студии не слыша своего собственного гитарного аккомпанемента. Тогда Самовер предложил ему петь в наушниках, что Окуджава и делал уже до самого конца. Даже недовольство каким-то неполучившимся дублем он выражал с оттенком неуверенности и как бы извиняясь. То же выражалось и в его отношении к Мише Виноградову. Мне кажется, что Булата Шалвовича и в этом случае тяготила ситуация, при которой профессионалы работали бесплатно. Именно поэтому, а не только из-за того, что ему нравился виноградовский аккомпанемент, он несколько раз приглашал Мишу поработать на своих концертах.
Сначала мы записывали, естественно, новые песни, которых перед тем появилось довольно много. Затем я стремился записать те произведения, которых не было на двух вышедших к тому времени пластинках. И уже после пришло время переписать заново их. (Тогда трудно было представить, что огромная государственная фирма «Мелодия», где готовились и издавались виниловые диски, развалится, а её фонотека будет растащена.)
В общей сложности до 9 декабря 1986 года мы записали около ста сорока песен. Какие-то из них БШ записывал не с первого раза. Некоторые подсунутые мной на пюпитр тексты он по нескольку раз откладывал:
— Нет, эту не помню...
Иногда он лукавил, потому что на следующую смену я приносил ему старую фонограмму, которую он не слушал, а либо пел без неё, либо снова откладывал текст под каким-то другим предлогом. Было заметно, что эти песни ему уже не близки. Так, он очень долго не хотел петь песню «Арбат беру с собою...». Возможно — из-за переоценки строк:
...И Пресню беру — не так, чтобы так,
а Красную, Красную, Красную...Мелодии двух-трёх песен он действительно восстановил только после предварительного прослушивания старых своих фонограмм.
Но одну песню, против которой автор не возражал, мы так и не смогли записать. Булат Шалвович не смог вспомнить мелодию «Ласточки», которую никто из нас в авторском исполнении никогда не слышал, но которая когда-то пелась в спектакле театра «Сфера» и потому была напечатана в авторском сборнике «Арбат, мой Арбат» в разделе «Мои песни». Помню, по протекции БШ я приезжал в театр «Современник», где к тому времени работал кто-то из актёров, встречался с участниками того давнего спектакля, но и они не смогли нам ничем помочь.
Кстати, недавно мой соратник (как ни странно, чтобы избежать пафоса в этом слове, не могу ничего придумать точнее, чем приблатнённое слово «подельник») по «нашей» песне Володя Альтшуллер восстановил эту музыку по воспоминаниям двух человек. К сожалению, автор подтвердить её уже не сможет...
Но зато тогда мы среди прочих записали в студийных условиях несколько редких, как теперь уже ясно, песен. Это и «Все поразъехались давным-давно...», которая и знатокам творчества Окуджавы до того была известна лишь по сборнику В. Фрумкина, вышедшему в США; и «Гимн уюту», который автор позже посвятил Алле Пугачёвой, но петь перестал (ещё на записи он сказал, что в этой песне «разочаровался»); и часть цикла песен к «Приключениям Буратино», и «Вилковскую фантазию», и «Второе послевоенное танго»...
Две последних песни, а также ещё несколько, отцу помогал записывать его младший сын Булат. (Для внешнего мира во избежание путаницы он был — Антон, а близкие называли его Буля.) Это ещё был своего рода эксперимент, который проводился на новых песнях. Например, «Второе послевоенное танго» тогда получило новую жизнь в совсем иной текстовой редакции. Антон сделал аранжировки и аккомпанировал на рояле и синтезаторе. Наша запись была второй (первая делалась в домашних условиях, и её копия тоже сохранилась в моей фонотеке).
Однако самой редкой песней, на мой взгляд, в нашей подборке является тогда только что написанное ироническое стихотворение про Союз писателей, спетое автором на мотив народно-некрасовской песни «Меж высоких хлебов затерялося...»:
Век двадцатый явился спасателем,
потому и гордимся мы им.
Было трудно в России писателям,
достоевским и разным толстым...Больше подобного исполнения в фонограммах я пока не встретил. БШ явно хотел нас порадовать и стал петь эти стихи без всякого предупреждения. Видимо, ему и самому эта «шутка» доставляла большое удовольствие.
Только однажды БШ перепутал день нашей записи. Правда, по-моему, всё же не отменил её. Один раз случилось так, что на записи не было аккомпаниатора. Мы решили не терять времени и записать несколько песен в традиционном, одногитарном варианте. Окуджава заметно скучал. Не было бы этого несчастья, не случилась бы и удача. БШ неожиданно предложил почитать новые стихи. Естественно, мы записали на плёнку и их. Благодаря этому, наряду с другими сохранилось авторское чтение нескольких стихотворений, которые автор никогда не читал на выступлениях.
Тогда он только что приехал из одной гастрольной поездки, где не только выступал, но и попал на удачную рыбную ловлю. Удачную настолько, что впечатления от неё породили целый цикл стихотворений. Одно из них, посвящённое Г. Умнову, — «Жерех» — позже вошло в авторскую подборку, напечатанную в «Юности» (1986. № 1). А ещё три — Окуджава то ли не счёл в дальнейшем достойными публикации, то ли ещё почему, — но они так и остались не известны читателю: «На отмели песчаной у Чердыма...», «Жара. И жор у жереха неважный...» и, наконец, «Юра жереха подсёк...». Весь этот цикл написан с 4 по 10 июля 1985-го под Саратовом и в самом этом городе.
Дважды я приводил на запись своих друзей фотографов. Второй раз это было связано скорее не с записью, а с арбатским двором БШ.
Позвонил Альтшуллер, который сообщил, что через несколько дней будут ломать здание, замыкающее двор дома 43 по Арбату. Окуджава отнёсся к известию безразлично, — не исключаю, что только внешне. Однако когда я предложил ему после смены в студии заехать в пока ещё живой двор, чтобы сфотографироваться, — он сразу согласился. Сел на лавочку, молча курил, пока его снимали, потом заторопился... По записям удалось восстановить день съёмки — 20 апреля 1985 года.
Одну из четырёх «стен» двора на самом деле через несколько дней сломали. А сейчас и от всего двора остались лишь воспоминания и съёмки телевидения Финляндии.
Я никогда не видел тех фотографий, но надеюсь, что негативы сохранились.
Однажды в помещении рядом со студией Самовера шла репетиция. Такого созвездия и так близко я никогда не наблюдал: В. Невинный, О. Борисов, А. Мягков и, возможно, кто-то ещё. Готовился спектакль «Дядя Ваня». Вёл репетицию О. Н. Ефремов. Услышав голос Окуджавы, усиленный мощными колонками, в перерыв, все её участники потянулись к нам. Когда увидели самого Мастера, обрадовались, весело здоровались. Олег Николаевич, узнав, что происходит, попросил сделать копию записи и ему.
Саша кивнул в сторону БШ, и тот ответил:
— Конечно, конечно...
Таким образом работа, которая до той поры шла нелегально, получила молчаливое одобрение самого высокого начальства — главного режиссёра театра.
Ближе к концу работы, году в 1986-м, я отвёз полную фонограмму на кассетах и самому Булату Шалвовичу. Больше никому копий с оригинала по общей договорённости не делалось. Только однажды произошла «утечка». В отсутствие Самовера к нему домой заявился один коллекционер, молодой человек очень пронырливый и всегда странного вида. Посидев немного, он сообщил, что ждать больше не может и ушёл. Через несколько дней он как ни в чём не бывало при встрече протянул хозяину его домашнюю копию части нашей фонограммы: «Вот, я у тебя брал, спасибо».
Потом, как говорят, часть записанных нами песен была издана пиратским образом в США на кассете. Но сам я этого издания не видел, да и узнал об этом много позже...
Сейчас не вспомню, связан ли следующий случай с подаренной Окуджаве в Америке гитарой, которая ему очень нравилась своим узким грифом. А может быть, это были просто новые струны, но на очередной записи их длинные свободные концы красиво извивались вокруг головки грифа. Самовер на первой или второй песне заметил, что они создают дополнительный, ненужный призвук и предложил эти «завитушки» обрезать. После окончания нашей рабочей смены я, как обычно, собирая со студийного рояля свои листочки с текстами и прочие разложенные бумажки, исключительно чтобы оставить после себя первозданное пространство, вместе с ними положил в дипломат и эти обрезанные двадцатисантиметровые куски.
А так случилось, что когда я приехал домой чуть задержавшись, застал там Володю Альтшуллера, о встрече с которым договаривался заранее. Он, естественно, обратил внимание на струны, и я рассказал о прошедшей записи. Всю эту историю я запомнил исключительно благодаря его взгляду на эти жалкие «хвостики», которые ещё несколько часов назад болтались на Его гитаре. Точно такой же благоговейный взгляд Володи я запомнил за кулисами ДК Горбунова перед авторским вечером, который БШ давал для каэспэшной аудитории и на котором тогда молодой (а сейчас седой) Володя впервые вблизи наблюдал за курящим кумиром.
Даже мой исторически-музейный склад ума не заставил меня отнестись к этим металлическим «червячкам» как к будущим экспонатам, но зато они наверняка сохранились в Володином собрании ценностей.
